Василий Звягинцев - Андреевское братство [= Право на смерть]

Дальнейшее запомнилось, будто серия стоп-кадров.

Горло вдруг стянуло петлей. Не могу ни вздохнуть, ни крикнуть.

Сквозь застилающую глаза мглу вижу опрокидывающиеся на меня деревья.

Взмахнув руками, пытаюсь сохранить равновесие.

Осознаю, что кто-то захватил меня за шею локтевым сгибом и тащит в лес.

Делаю отчаянную попытку освободиться, перебросить нападающего через себя, но уже поздно, ноги почти не касаются земли и рывка не получается.

А потом вдруг чувствую, что горло мое свободно, а сам я спиной валюсь на мокрую траву.

В глазах светлеет, и я успеваю увидеть совершенно немыслимую сцену.

Справа от меня на земле копошится нечто, напоминающее человеческую фигуру, а слева в позе самурая эпохи сегунов замер отец Григорий. Черный подрясник, черные в полумраке щелочки глаз. Непонятное существо оторвалось от земли, стало походить на выпрямляющегося гоминида. Но разогнуться до конца он не успел. Неуловимый бросок монаха, тяжелый с хряском удар — и человек-обезьяна вновь опрокинулся навзничь. Секунда, новый его рывок — и снова удар, гулкий, будто по футбольному мячу.

Только я начал приподниматься, чтобы тоже принять участие в битве, как все завершилось и без меня.

Наш противник, поверженный, но не побежденный, тоже кое-что умел. Немыслимым кульбитом он отлетел назад, вскочил в полный рост, постоял мгновение, широко раскинув руки (тут я его узнал!), и, вместо того чтобы принять бой, исчез… Глаза едва успели заметить стремительный прыжок вбок, сквозь сплошную завесу лещины. Затрещал под его ногами валежник. И все. И тишина.

Прежде всего я ощутил стыд и растерянность. Ведь действительно позор! Здоровенный мужик (то есть я!), спортсмен, регбист валяется на земле, а его защищает семидесятилетний старик!

Отец Григорий снял свою скуфью и вытер лицо. Дышал он тяжело и неровно.

Я только думал, что и как сказать, а он уже рассмеялся тихим хрипловатым смехом.

— А ничего! Нормально получилось… Однако пойдем, тут мы сейчас живые мишени…

Перед мостом, ведущим к главным воротам, он наконец остановился. Перекрестился несколько раз.

— Слава те Господи…

— Вот видите, отче, опять то же самое… Четвертая попытка. И снова мимо. Но тут уж ваша заслуга…

Удивительно, но страха на сей раз я не испытывал. Привык, что ли, а вернее — на миру и смерть красна.

— Прав я был, прав… — монах словно не расслышал моих слов. — Не человек то был…

— Да что вы?! Человек, самый натуральный. Тот самый тип, из Шереметьево. Да не будь он человеком, как бы вы с ним справились?

— Что ты понимаешь, — отмахнулся он. — Ему сейчас мертвым лежать, а он сбежал, и хоть бы что. Я пусть старый, выносливость не та, сам видишь, но реакция есть. Таких ударов человеку не вынести. Череп — вдрызг. Ну пусть промазал, вскользь задел — час, два оглушенный бы лежал. Проверено…

Я поразился, как взбодрился старый монах, и представил, что за боец был из него лет тридцать-сорок назад!

— А как же насчет непротивления злу? — спросил я неожиданно для себя, хотя спросить хотел совсем о другом. — Не грех ли — вот так?

— Грех не в том, — отец Григорий вздохнул сокрушенно и опять стал только монахом. — Главный грех — гордыня! Возгордился я, похваляться начал… — он опять перекрестился, прошептал что-то неслышно. — А с врагом рода человеческого всяко бороться надо. Когда перстом, а когда и пестом… Пойдем под защиту святых стен. Слышишь, как собаки воют? Чуют…

Страх вновь осенил меня своим крылом, как писали в позапрошлом веке. И ночью я слышал такой же вой. Неужто прав монах? Мистика, абсурд, однако за ним ведь не просто суеверие, а тысячелетний опыт… Очень все может получиться логично. Стоит сделать всего одно допущение. Уверовать, короче говоря, в Бога и в дьявола.

— А это? — отец Григорий указал рукой мне на грудь.

Я опустил глаза. Правый карман был оторван почти напрочь. Тот самый, куда я сунул письмо Аллы. По счастью, оно уцелело. Смятый комок пластика застрял в углу кармана.

— Не сходится, отец. Зачем бы… — я чуть не сказал «дьяволу», но воздержался, — мистическим силам такой пустяк? Вроде все им про меня известно, а ерунду прозевали: мой договор с Марком и что письмо от Аллы получил. Проще простого было с пацаном справиться, а не на двух мужиков бросаться. А письмо ему край нужно. Следил он за нами из кустов, шел по пятам, увидел, как Марк что-то мне передал, и рискнул…

— Пошли, пошли, дома обо всем поговорим, — отец Григорий даже в виду монастыря не чувствовал себя в безопасности.

…К разговору отец Григорий выставил бутылку крепчайшей настойки на целебных травах, сковороду жареных грибов и душистый окорок.

— «Сущим в пути и на брани пост разрешается», а мы такие и есть…

Поначалу он долго излагал классификацию всякого рода нечисти, отнеся нашего знакомца к одной из разновидностей оборотней. Признаться, странен был наш разговор на склоне XXI века, пусть даже приводимые монахом доводы звучали убедительно. В конкретном контексте.

Я же склонялся к материализму. По моей гипотезе, ниточка тянулась к Алле. Работала она в серьезном институте, исследования там велись весьма актуальные, и нет ли здесь промышленного шпионажа? Алла скрывается, это безусловно. Шпионы потеряли след, и я у них последний шанс… Ну и так далее.

— Не рядом получается, не рядом… — отец Григорий сидел напротив, подперев щеку кулаком, в другой руке вертел полупустую чарку, но рассуждал четко. — Начали они с того, что хотели убить тебя прямо по пути из порта. Без предупреждения. Так не делается, если охотятся за информацией. Хотя… Что их интересовало в твоей квартире? Дневники, документы, компьютер? Или Алла там побывала, могла что-то спрятать? Убить тебя, чтобы спокойно обыскать квартиру?

— Опять же, зачем? — теперь мы вдвоем наперебой опровергали свои же гипотезы. — Зная день прилета, они могли все сделать накануне…

— И то. Если время позволяло. Нет ли фактора, как-то ограничившего их по времени?

— Знаете, отче, так можно плести кружева (вологодские, кстати) до бесконечности. Информации исходной по-прежнему — ноль, а посему все наши построения — тьфу…

Отец Григорий налил еще по одной.

— А вдруг это биоробот? Высшего класса, из новых? Я таких не видел, но могли же где-то сделать?

Вспомнив звук, с которым сапог монаха входил в тело врага, я передернул плечами.

Отец Григорий потряс бородой рассерженно:

— Будто я совсем дурак! Чувствую я, нутром чувствую, понимаешь? А, где уж тебе…

— Ну а чего ж он руками меня стал душить, а?